День хомяка

(Посвящается Тинну как идейному вдохновителю меня на сие безобразие).


В некотором царстве, в некотором государстве жил да был… хомяк. И не просто где попало жил, а в банке. Отдельной, благоустроенной, трехлитровой. Со всеми удобствами, с регулярной уборкой и кормежкой. Хорошо, в общем, жил. Без всяких забот. Мышки-бомжики из подплинтусных нор хомяку завидовали. Им и пропитание самим себе добывать приходилось нечестным трудом, и от кошки их никто не охранял, а как раз наоборот – еще и мышеловки на них ставили. Хомяк же не только о мышиной зависти понятия не имел, но даже и о самом факте существования в мире каких-то там мышей. Мир за пределами банки в представлении хомяка реальностью считался лишь условно, потому что познать его в ощущениях – понюхать, попробовать на зуб, пометить территорию – возможным не представлялось. А вот собственная хомячья персона для него была самой что ни на есть реальной, и к тому же весьма интересной и заслуживающей самого пристального внимания. Проснется, бывало, хомяк с утреца, чуть попозже полудня, умоется со всей возможной тщательностью, шубку свою распушит, усы расправит, в закромах своих ревизию наведет, позавтракает с аппетитом, и садится философствовать. А что еще делать многомудрому зверю, когда все насущные потребности благополучно удовлетворены, а до вечера еще ой как далеко? Вот и философствовал. Осмыслит в очередной раз банкоцентрическую модель картины мира, задумается о возможностях разумной жизни на задворках Вселенной, а именно в углу за сервантом и под буфетом на кухне, нарисует психологический портрет отдельно взятой особи хомо сапиенс (хомяка разумного), то есть – себя любимого, и затоскует. «Чего-то хочется, а кого – не знаю…» - переводил в вербальную форму свое смутное томление хомяк. Чего-то и в самом деле хотелось. Не то свободы, не то романтических чувств, не то приключений. Хоть и было все это для хомяка лишь абстрактными понятиями по причине полного отсутствия подобных явлений в его небольшом пока практическом жизненном опыте, он прекрасно понимал, что, сидя в банке, ни с чем из этих понятий не познакомишься. А жизнь-то идет… И сколько ее, жизни этой, остается, - короток хомячий век, всего-то три года… Проникнувшись к вечеру твердым убеждением, что необходимо начинать действовать, причем немедленно, чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы, хомяк решительно вставал в полный рост на задние лапки и приступал к штурму гладких баночных стенок. Со стороны смотрелось это, как безумно-экзотический быстрый танец, - прыжок, левую лапку вверх, еще прыжок, правую вверх, а теперь всеми четырьмя сразу, сантиметра не хватило до горлышка, и снова – все сначала, и еще раз, и еще… Иногда эти бессмысленные на первый взгляд действия приносили свои плоды: банка наклонялась, хомяка брали за шиворот и пересаживали в сервант, где за стеклом стояло много всяких предметов, образующих сверкающие стеклянные лабиринты, среди которых так интересно и волнующе было бегать, исследуя все закоулки, надеясь наконец найти искомые абстракции, без которых жизнь уже не казалась полной. В центре лабиринта гордо возвышалась высокая и неприступная хрустальная ваза. Воображение рисовало хомяку разнообразные картины того, что могло бы скрываться за стенками вазы: быть может, там томится такой же тоской по несбывшемуся прекрасная дама-хомячиха, или же там скрыт вход в иные миры, где есть и свобода, и приключения… Не зря же влезть в эту вазу столь непросто! Хомяк цеплялся коготками за выступы на рельефных стенках, соскальзывая и срываясь всякий раз, подпрыгивал, наконец догадывался взобраться на край стоящей рядом с вазой посудины, дотягивался до края вазы, стоя одной задней лапкой на скользком краешке кружки, соскальзывал и падал, шмякался больно, лез снова… и наконец переваливался через край вазы внутрь. Головокружительный миг падения – и мордочка его с размаху соприкасалась с холодным стеклянным дном. Пусто, тесно, неуютно. Ничего здесь нет. Обман, злая шутка мироздания – или же не в меру разгулявшейся хомячьей фантазии. Выбираться отсюда надо. И хомяк начинал тот же танец, что и в банке. Прыг на левой, прыг на правой, сильнее, выше, еще выше, к заветному краю… Нет, не выбраться. Утомленный хомяк садился, опершись на хвост, и погружался в горестные размышления – до тех пор, пока о нем вспоминали и за шиворот водворяли в банку. Хомяк возмущенно встряхивал пушистую шубку, умывался и садился ужинать. Грызя макаронину, он воображал себе неведомые миры, до которых он все равно доберется – рано или поздно, так или иначе. Потом сворачивался уютным клубком и засыпал. Завтра будет новый день, и все повторится сначала…