Сто шагов назад...


Снова – вечер, раскрытое настежь окно, тени по углам в полумраке неосвещенной комнаты, тонкий серп луны за окном, терпкий аромат вина… Весенний ветер – шумный, нахальный, даже на такой высоте пахнущий дорожной пылью, выметающий мусор из закоулков улиц и гадостные мысли из потаенных углов души, норовя швырнуть все это в лицо – просто так, потому что весна, а весной всегда так бывает… Как ни затаптывай поглубже – все равно доберется теплый апрельский ветер и вытащит это наружу, заставляя вздрагивать, словно от холода, тыкаться носом в неразрешимые проблемы – в который раз…
Раньше мне это удавалось – держать себя в руках, вовремя прогонять от себя наваждения недозволенных чувств, не давая им обрести власть надо мной и стать частью моей сущности, которую потом выдирать придется с болью и проклятиями. Сохранять хладнокровие не только для стороннего взгляда, но и в собственных мыслях, чуть ли не гордиться этой своей способностью, как одной из отличительных черт высшего существа, - не поддаваться страстям, от которых существа низшие превращаются в совершенных идиотов со своими слюнявыми радостями или сопливыми страданиями… Раньше удавалось – прихлопнуть эту дурь в зародыше, о ком бы ни шла речь, быстро и практически безболезненно. Отвернуться, вздохнуть с облегчением, и жить дальше – так, как положено блонди. Ледяное спокойствие – залог душевного комфорта. Так должно быть, так правильно.
В какой момент началось это безумие – сейчас уже трудно сказать. В какой момент это перестало быть для меня развлечением и превратилось в болезненное, позорное наваждение, и почему я позволил этому произойти. Возможно, потому, что меньше всего ожидал от себя чего-то подобного, когда речь шла всего лишь о монгреле. Пустое создание, ни мыслей, ни чувств, достойных упоминания; ничего, кроме забавной дерзости, нарочитой грубости по контрасту с хорошо вышколенными петами. Захотелось, как видно, чего-то подобного, словно лимона после приторной сладости. Вот только выбросить эту дрянь вовремя не успел. Монгрел успел занять в моей душе места намного больше, чем он заслуживает. И ведь не в том дело, что мне просто скучно стало или одиноко – я к этому привык, меня это абсолютно устраивало. Что-то есть в нем, какая-то грань характера… она очень редко проявляется, но именно она стала для меня наваждением, наркотиком, моей постыдной тайной – любовью к низшему из низших, к недостойному. Я даже не воспринимаю его как разумное существо, обращаясь с ним именно так, как он того стоит, иногда с излишней даже жестокостью, словно стремясь отыграться на нем за мое унижение… до тех пор, пока не мелькнет в нем то самое, чему я не хочу и пытаться дать определение, но что заставляет меня увидеть в нем – равного… Смешно. Смешно и противно, потому что потом я не могу даже понять, было это или всего лишь привиделось мне.
Нет, довольно этого сумасшествия. Оставшаяся трезво-рациональной часть разума требует прекратить творящееся безобразие, пока я сам не докатился до уровня развития среднестатистического монгрела или не натворил чего-либо труднопоправимого. Поэтому я и забираюсь чуть не каждый вечер в эту комнату и устраиваюсь с бокалом у окна, наедине со своими мыслями. Словно прячусь. Не от кого-нибудь, а только лишь от себя. От собственных эмоций при виде этого создания, настолько противоречивых, что я сам не пойму, что мне нужно: швырнуть его лицом об пол, унизить, растоптать, доказать себе наконец, что это всего лишь игрушка, и успокоиться – или вытащить на поверхность то, что мне в нем видится, и вымолить его любовь… Убеждаю себя, что надо выбросить дурь из головы хотя бы на один вечер и отправляться спать – и все равно после приказываю привести его… Добром это не кончится. Нужны более радикальные меры, потому что, пока он здесь, я с собой не справлюсь.
Отпустить. На свободу. Не столько его, сколько себя. Назначить срок – скажем, год. Время и расстояние – великая вещь в таких вопросах. За год или же пройдет это наваждение, или я сумею загнать его в приемлемые рамки.
Надеюсь все же, что пройдет…